Русская Православная Церковь

Официальный сайт Московского Патриархата

Русская версияУкраинская версияМолдавская версияГреческая версияАнглийская версия
Патриархия

Епископ-странник. Интервью владыки Илариона (Алфеева) журналу «Фома»

Епископ-странник. Интервью владыки Илариона (Алфеева) журналу 'Фома'
Версия для печати
5 марта 2007 г. 18:46

27 марта в Большом зале Консерватории хор Третьяковской галереи и Большой симфонический оркестр им. П.И. Чайковского под управлением Владимира Федосеева исполнят новую музыкальную композицию для солистов, хора и оркестра «Страсти по Матфею». Автор этого произведения, епископ Венский и Австрийский Иларион (Алфеев), вернулся к творчеству после долгого перерыва, и «Страсти» — его первое со времени ухода из консерватории музыкальное произведение, написанное специально для концертного исполнения.

Епископ Иларион (Алфеев) родился 24 июля 1966 года в Москве. Окончил музыкальную школу им. Гнесиных. В 1984 году поступил на композиторский факультет Московской консерватории. В январе 1987 году оставил консерваторию и поступил послушником в Свято-Духов монастырь (Вильнюс). 19 июня 1987 года пострижен в монашество. 19 августа 1987 года рукоположен во иеромонаха, а в 1990 году назначен настоятелем Благовещенского собора Каунаса.

В 1989 году окончил семинарию, а в 1991 году — Московскую духовную академию. Доктор философии (1995, Оксфорд, диссертация, посвященная преподобному Симеону Новому Богослову). Доктор богословия (1999, Свято-Сергиевский богословский институт в Париже). 14 января 2002 года рукоположен во епископа.

17 июля 2002 года назначен главой представительства Русской Церкви при европейских международных организациях (в Брюсселе). 7 мая 2003 года назначен епископом Венским и Австрийским с поручением управления Будапештской и Венгерской епархией. Награжден медалью Литвы «За мужество и самопожертвование» (1992). Автор более чем 500 публикаций, в том числе монографий по патристике, догматическому богословию и церковной истории, а также нескольких музыкальных произведений.

Музыка и попса

— Владыко, двадцать лет — очень большой срок. Почему Вы оставили музыкальное творчество и почему решили к нему все-таки вернуться?

— Поскольку вся первая половина моей жизни была связана с музыкой, то, когда я поступил в монастырь, для меня отречение от мира означало, прежде всего, отречение от музыки. После принятия монашества (о чем я никогда не жалел) я был уверен, что музыкальная страница моей жизни раз и навсегда перевернута.

Однако мой мозг устроен таким образом, что музыкальные сигналы я воспринимаю гораздо лучше, чем словесные. Настолько, что если во время беседы начинает звучать музыка, я переключаюсь на музыку и перестаю слушать собеседника. За богослужением я всегда обращаю внимание на то, как поет хор. Давно хотел написать такую музыку, которая не отвлекала бы от службы ни меня самого, ни верующих, а наоборот, настраивала на молитву. Но это желание долго оставалось нереализованным — не было ни времени, ни повода взяться за эту работу.

А весной прошлого года ко мне обратился с просьбой об интервью главный редактор журнала «Регентское дело». Между прочим, он сообщил, что в конце 80-х годов был регентом одного из храмов Литвы, где исполнял некоторые мои сочинения. Ноты этих сочинений я давно потерял, а он, как выяснилось, сохранил. Некоторые из присланных нот я передал Алексею Пузакову, руководителю хора Третьяковской галереи; одно из сочинений хор исполнил в моем присутствии на музыкальном фестивале в Москве летом 2006 года. И как-то почти сразу я начал снова писать музыку — видимо, все эти годы мне не хватало такого внешнего импульса. Как только вернулся к творчеству — музыкальные темы, мелодии, стали приходить сами собой. Причем так быстро, что я едва успевал их записывать.

— Удается находить время для музыкального творчества, или Вы пишете музыку, как говорят, «между делом»?

— «Божественную литургию» я писал преимущественно в самолетах и аэропортах — посещение музы совпало с командировками. Сочинение было написано за десять дней, на одном дыхании. Потом, уже во время летнего отпуска, в Москве, написал «Всенощное бдение». Оба эти сочинения не предназначены для концертного исполнения, они богослужебные — хотя по инициативе Алексея Пузакова в декабре прошлого года их исполнили в Большом зале консерватории.

Однако на этом неожиданный для меня композиторский порыв не угас — в конце августа, когда я ехал на машине из Вены в Будапешт (это мой обычный маршрут), мне пришла идея написать «Страсти по Матфею». Сочинение с таким названием есть у Баха. Но у меня в голове сложилась концепция произведения на тексты из православного богослужения Страстной седмицы. Сначала я предполагал написать сочинение минут на сорок, но в итоге оно превратилось в развернутую композицию, которая вместе с чтением Евангелия длится почти два часа.

— Ваши «Страсти» — это соревнование с Иоганном Себастьяном Бахом или подражание ему?

— Ни то, ни другое. Для меня Бах — абсолютно недосягаемая вершина. Я думаю, что ни одного композитора невозможно поставить рядом с ним. В его музыке чувствуется веяние Духа Божия.

Я сознательно назвал свое сочинение «Страстями по Матфею», чтобы связь с Бахом была продекларирована в названии. В то же время, это не стилизация «под Баха»: в произведении присутствуют разные музыкальные стили, некоторые номера выросли из традиции русского церковного пения — как древнего, одноголосного, так и многоголосного.

История Страстей Господних в католичестве и в протестантизме воспринимается несколько иначе, чем в Православии. Для западной традиции — и музыкальной, и художественной — характерно эмоциональное сопереживание страждущему Спасителю. Православные богослужебные тексты менее эмоциональны, они заостряют внимание на богословском и духовном смысле Страстей. Подчеркивается, что на Кресте страдал не просто Человек, но воплотившийся Бог. И тема Страстей всегда соседствует с темой Воскресения. Эта особенность отражена и в моей музыке: в ней преобладает духовно-богословская составляющая.

В отличие от баховских «Страстей», в моем сочинении нет либретто, есть только литургические тексты, иногда несколько модифицированные. Драматургия тоже значительно отличается от баховской. Сочинение делится на четыре тематических части: Тайная вечеря и Гефсимания, Суд, Распятие, Погребение. В каждой части есть одна ария для солиста с оркестром, одна оркестровая фуга, есть музыка для хора а капелла, для хора с оркестром и для оркестра без хора.

— Что Вы думаете о самом популярном на сегодняшний день изображении Страстей Христовых — одноименном фильме Мэла Гибсона?

— Мне было тяжело смотреть этот фильм из-за его натурализма. И, с точки зрения художественной, я не уверен, что он был крупной удачей. Но мы живем в эпоху, когда многие люди вообще ничего или почти ничего не знают о Христе. Поэтому фильм Гибсона, который посмотрели миллионы, — значительный вклад в дело христианской миссии. В эпоху массовой культуры такие произведения могут напомнить людям о Христе и кого-то даже привести к вере. Ведь для того, чтобы стать христианином, человек должен полюбить Христа: если этого не произойдет, для него христианство останется чем-то внешним. А такие произведения создают положительный образ Христа, пусть даже не вполне соответствующий православному пониманию. И за одно это Церковь должна быть благодарна создателям фильма.

— Не кажется ли Вам, что в современной музыкальной культуре образовался некий вакуум, что серьезной, интересной, и в то же время красивой музыки сейчас мало или вовсе нет?

— В XX веке, особенно в эпоху «авангарда», композиторы начали конструировать музыку на основе искусственных интеллектуальных теорий. Тогда произошел разрыв между профессиональным творчеством и массовой культурой, простые люди перестали слушать «серьезную» музыку и образовавшийся вакуум был заполнен попсой. Более того, сейчас композиторы находятся вне какого-либо единого общепринятого музыкального стиля, поскольку в эпоху пост-авангарда уже невозможно понять, что современно, а что нет. Вот Рахманинов в середине XX века писал так, будто жил в XIX веке, но его слушают, а музыку Веберна, Штокгаузена и других композиторов-авангардистов не слушают — и правильно делают.

— Что же тогда слушать?

— Я бы посоветовал слушать либо духовную, либо классическую музыку, либо лучшие образцы популярной музыки, лишенные налета «попсовости». Я считаю настоящей трагедией то, что среди молодых людей процент слушающих классическую музыку ничтожен, а большинство слушает дешевую попсу. Некоторые виды эстрадной музыки, особенно «тяжелый рок», «рэп», «металл», на мой взгляд, могут нанести серьезный духовный вред человеку. Музыка, основным содержанием которой является механический ритм, в которой постоянно звучат тяжелые электронные басы, вызывает в человеке агрессию, лишает его покоя, искажает его естественный внутренний ритм. Зависимость от этой музыки, как наркотическая или алкогольная зависимость, с трудом поддается лечению.

Но есть произведения, относящиеся к области популярной музыки, но проникнутые высоким духовным содержанием и написанные с большим мастерством, например, известная рок-опера «Иисус Христос — суперзвезда». Разумеется, это произведение не соответствует церковным критериям, но ведь автор и не ставил перед собой задачу дать каноничный образ Христа. А ту задачу, которую он перед собой ставил, он выполнил блестяще, сумев средствами современной музыки на доступном молодежи языке рассказать историю Страстей Христовых.

Вообще же я популярную музыку добровольно слушаю крайне редко — примерно раз в три года. Однажды в театре на Бродвее присутствовал на исполнении мюзикла «Кошки»: музыка мне понравилась, а действо — нет. Дважды был на концертах Шарля Азнавура. Несколько раз слушал в записях «Аббу» и «Битлз». Этим, кажется, исчерпываются мои добровольные контакты с популярной музыкой за последние 20 лет.

Гораздо чаще бывают контакты невольные — то какой-нибудь «музон» врывается с улицы в открытое окно, то льется из радиоприемника в такси, то из соседней квартиры доносятся непрошенные звуки. В Будапеште архиерейская квартира (однокомнатная, на шестом этаже большого дома) соседствует с квартирой любительницы песен Энрике Иглесиаса, которые иногда звучат до поздней ночи, а иногда с пяти часов утра. Для человека с обостренным слуховым восприятием такие контакты небезболезненны.

— С кем из современных композиторов Вы общаетесь?

— В музыкальной среде у меня очень узкий круг общения. Я иногда (не регулярно) общаюсь с композитором Арво Пяртом. Он родился в Эстонии, сейчас живет и работает в Германии. Пярт — глубоко верующий православный человек, в крещении Арефа, в его музыке чувствуется сильное влияние православной духовной культуры. Мы познакомились в начале 90-х годов в Англии, в монастыре, основанном отцом Софронием (Сахаровым). Арво Пярт купил дом рядом с этим монастырем, он был хорошо знаком с отцом Софронием, который нас и представил друг другу. В последнее время возобновил общение с моим учителем композиции, Владимиром Борисовичем Довганем, замечательным музыкантом, педагогом и человеком. Свои «Страсти по Матфею» я прежде всего показал именно ему: он забрал партитуру, изучал ее две недели и, к моему облегчению, вынес «оправдательный приговор».

Гражданин Неба

— В одном из интервью Вы говорили, что у Вас совсем не остается времени на чтение художественной литературы... А в дороге? Или Вы в транспорте только музыку пишете?

— В самолете иногда удается почитать художественную литературу. Именно художественную — опыт показывает, что чтение серьезной богословской литературы в транспорте не делает время поездки или полета короче. Я очень много художественной литературы читал примерно до 16-летнего возраста. И все прочитанное мною тогда осталось в моей душе, а частично и в памяти. В свое время Достоевский очень сильно повлиял на формирование моего мировоззрения, на мое духовное становление.

С тех пор я читал в основном богословские труды. Но вот, не так давно, во время полета на Тайвань, прочел повесть Толстого «Смерть Ивана Ильича», и меня это сочинение восхитило: это настоящий литературный шедевр, с таким невероятным мастерством описана болезнь и смерть главного героя. Я очень высоко ценю Толстого как писателя — не как религиозного мыслителя, поскольку мыслителем он был поразительно примитивным, а именно как художественного гения, который виртуозно владел русским языком.

— Почему Вы стараетесь не читать богословскую литературу в пути?

— Потому что она требует серьезного внимания и глубокого погружения. Хотя я очень радуюсь, когда вижу в московском метро людей, читающих Исаака Сирина или Максима Исповедника. В Европе такого не увидишь — там книги отцов Церкви читают только преподаватели и иногда студенты теологических факультетов. У нас святых отцов все-таки читает народ, простые верующие люди. Но, конечно, творения святых отцов, которые были созданы в далекую от нас эпоху, требуют некой адаптации и комментирования для современных читателей.

Иногда я в транспорте вычитываю верстки своих богословских книг. Их у меня ежегодно выходит или переиздается несколько и на русском языке, и на иностранных, а также несколько десятков статей. И вычитка и корректура отнимают очень много времени. Иногда сам не рад, что столько написал.

— Где Вы чувствуете себя как дома?

— Пожалуй, нигде... Ни с каким местом на земле не могу себя вполне ассоциировать. Конечно, Москва — мой родной город, город, где осталось мое сердце. Моя родина — Россия, куда я хотел бы рано или поздно вернуться.. Родной язык — русский. Люди, с которыми мне легче всего общаться — русские, россияне. Но в России я бываю лишь наездами, я постоянно нахожусь в Вене. Но сказать, что я там живу, нельзя, скорее, я там базируюсь: оттуда езжу в другие страны и города — дольше десяти дней подряд в Вене задерживаюсь редко.

Это бездомное существование, когда ты постоянно держишь чемодан наготове, имеет и плюсы, и минусы. Как говорил Апостол Павел, мы «не имеем зде пребывающего града, но грядущего взыскуем». Когда у тебя нет полноценного дома, когда ты везде чувствуешь себя как на чужбине, это дает ощущение внутренней свободы. На языке патристики такое состояние называется «странничеством». Вот я живу в Австрии, но для меня Вена остается совершенно чужим городом. Единственное родное для меня место там — православный кафедральный собор. С другой стороны, когда приезжаю в Москву, я и тут не чувствую себя дома. И появляется ощущение, что мой дом вообще не здесь, не на Земле.

— Вы считаете, патриотизм и христианство — совместимы?

— Да, безусловно.

— В таком случае — не считаете ли Вы непатриотичным свое выступление на каунасском телевидении в 1991 году? То, за которое Вы были награждены медалью Литовской Республики «За мужество и самопожертвование»? (Речь идет о событиях в Литве в январе 1991 года, когда новое правительство республики заявило о выходе из СССР. В Литву были введены советские войска, которые взяли штурмом телецентр в Вильнюсе. — Ред.)

— Я считаю, что тогда, поскольку уже было понятно, что республики Прибалтики потеряны для России, военная акция, инициированная правительством Горбачева, была совершенно ненужной и вредной. Введение войск в Литву, захват телевидения — все это только обострило отношения между литовцами и русскими.

Но я тогда не думал о политических интересах. Я был настоятелем собора в Каунасе, почти ежедневно посещал воинские части, беседовал с офицерами и солдатами. То есть тех, к кому я обращался, я знал лично. И когда этих людей должны были послать на захват телевидения в Каунасе — а в Вильнюсе уже пролилась кровь — я понял: если наши русские солдаты будут стрелять в мирных людей, это может привести к новым жертвам. Тогда я и обратился к солдатам и офицерам советской армии по телевидению: «Если вам прикажут стрелять в безоружных — не исполняйте приказ; стреляйте в воздух, не стреляйте вовсе, только не проливайте невинную кровь». Эту речь транслировали по каунасскому телевидению каждый час. Слава Богу, захват телевидения в Каунасе так и не состоялся.

За это обращение я получил не только награду Литовской Республики, но и угрозы в свой адрес; какое-то время мне даже пришлось жить на конспиративной квартире. Некоторые офицеры советских войск в Литве посчитали мое выступление непатриотичным, тем более что оно прозвучало именно тогда, когда поступила информация, что колонна советских танков уже движется к Каунасу. Но я свой поступок непатриотичным не считаю. Для меня главное было — сохранить жизнь людей.

— В истории Ваших отношений с советской властью удивляет то, что Вам удалось избежать членства в ВЛКСМ, ведь в 60-е и 70-е годы в пионеры и комсомольцы школьников «принимали» чуть ли не в обязательном порядке...

— В школе имени Гнесиных нашей идеологической подготовке вообще не уделялось никакого внимания, все было подчинено музыке. Так что, хотя в старших классах все были комсомольцами, а я нет, на это никто внимания не обращал.

На мою аполитичность обратили внимание в армии. Я служил в Образцовом оркестре пограничных войск, который базировался в Москве, в Медведково. За нами, солдатами срочной службы, особенно никто не следил. Я даже нередко уходил из военной части в Покровский храм в Медведково, надевал поверх гимнастерки стихарь и прислуживал в алтаре.

Но однажды замполит оркестра вызвал меня к себе и спросил, почему я не состою в комсомоле. Я попытался отговориться: мол, не готов. «Что значит 'не готов'? — спросил замполит. — Ты же служишь в образцовом оркестре, ты обязан быть комсомольцем. Если не будешь готов через две недели, мы тебя отправим в Воркуту, будешь охранять заключенных». И дал мне для чтения речь Ленина на каком-то съезде комсомола. Я ее добросовестно прочитал и мысленно приготовился к отправке в Воркуту. А через две недели замполит... исчез. Его не было день, два, неделю, месяц.. Потом поползли слухи, что его за что-то исключили из партии и уволили из армии. Целый год у нас в оркестре вообще не было замполита. Потом пришел новый, но к тому времени срок моей службы уже заканчивался. Так я избежал и комсомола, и Воркуты.

Как важно быть серьезными

— Карьера — не важно, какая именно, светская или церковная — может мешать душевному спасению?

— Карьера может мешать спасению души, может помогать ему, а может никак на него не влиять. Все зависит от человека. Если, например, он принимает монашество, не имея призвания к монашеской жизни, лишь для того, чтобы стать впоследствии архиереем, это настоящая трагедия. Потому что не каждый, кто хочет стать архиереем, им становится. С другой стороны, если человек воспринимает все как послушание, если он не ищет карьерного роста, успех и продвижение по службе не должны вредить его душе.

— Что значит «призвание к монашеству»?

— Это, прежде всего, призвание к одиночеству, любовь к богослужению, к молитве. Если человек принимает иночество из-за чего-то другого, то он не выдержит бремени одиночества. Нельзя становиться монахом только потому, что не нашлось подходящей невесты. Нельзя принимать монашество исключительно потому, что на это благословил старец или духовник, без сердечного стремления к внутренней молитвенной жизни.

— Выбор монашеского пути был для Вас связан с каким-либо кризисом, переломом?

— Нет, никакого внутреннего кризиса не было. В моей жизни был такой период, когда любовь к музыке постепенно отходила на второй план, а на первый выходила любовь к Церкви, богослужению. Этот процесс, длившийся с 13 до 15 лет, завершился решением посвятить жизнь Церкви. Даже поступая в консерваторию, я уже знал, что не буду ее заканчивать, но так как в семинарию до армии не брали, я и поступил.

— Вы музыкант, человек творческий, а епископское служение — это работа, прежде всего, административная...

— Не всегда ведь приходится заниматься тем, чем хочешь. Я, например, никогда не испытывал тяги к автомобилям. Тем не менее пришлось сесть за руль. В архиерейском служении есть то, что меня, как говорится, «держит на плаву»: это, прежде всего, возможность совершать Литургию. Ради этой привилегии можно жертвовать очень многим...

В архиерейском служении есть еще одна важная сторона — общение с людьми. Конечно, поскольку приходится очень часто разрешать конфликты, в том числе между священниками, то, конечно, не всегда люди оборачиваются к епископу своей лучшей стороной. Но это — как работа врача, ведь «не здоровые имеют нужду во враче, но больные».

Что же касается административной деятельности — работы с документами, переписки, протокольных встреч, то это наименее интересная часть архиерейского служения. Но ее можно частично делегировать помощникам.

— По Вашему мнению, Западная Европа еще является христианской?

— С оговорками. В Европе много традиционных христиан — среди православных, католиков, членов дохалкидонских церквей (армян, эфиопов, коптов, сирийцев). Большинство же протестантских общин в той или иной степени отдалились от христианства. Наши разногласия с протестантами сегодня касаются не только догматических, но и нравственных вопросов. Я это хорошо знаю, поскольку участвую в диалогах с лютеранами, англиканами и вижу, что мы часто не можем договориться о самых простых вещах.

— Например?

— Помню разговор с епископом одной из лютеранских церквей Северной Европы. Мы пытались подготовить совместный документ по защите традиционных ценностей. Речь зашла об аборте. Я спросил: «Можем ли мы написать, что аборт — это грех?». Ответ: «Ну, мы, разумеется, не пропагандируем аборт, мы предпочитаем контрацепцию». Вопрос: «Но все-таки аборт, с точки зрения вашей церкви, это грех или не грех?». Ответ: «Понимаете ли, бывают разные обстоятельства, например, жизнь матери может оказаться под угрозой». — «А если нет угрозы жизни матери, то аборт — это грех или нет?» Но лютеранский епископ так и не согласился с тем, что аборт — это грех.

Поэтому и получается, что когда собираются православные, протестанты и католики и принимают какой-либо документ, то, как правило, этот документ можно сразу сдать в архив — там нет ничего конкретного! Я открыто об этом говорю, за что протестанты на меня обижаются. Иной раз, когда меня делегируют на какое-либо межхристианское мероприятие, организаторы-протестанты даже обращаются в ОВЦС с вопросом: «А нельзя ли кого-нибудь другого послать?». Но посылают все равно меня... Протестанты должны знать, что толерантности есть предел. Есть позиции, которыми мы не должны поступаться. В общем, сейчас нет возможности стратегического союза с протестантами, потому что позиции расходятся слишком сильно и дистанция только увеличивается.

А вот традиционные христиане Европы — православные, католики и дохалкидониты — вполне могли бы заключить между собой стратегический союз, который позволял бы им совместно противостоять вызовам современности. И, прежде всего, встать на защиту нравственных ценностей, таких, как семья и чадородие. Речь ни в коем случае не идет о церковной унии на основе богословского компромисса. И часто озвучиваемая идея восстановления евхаристического общения между православными и католиками утопична. Но наши нравственные и социальные доктрины почти полностью совпадают.

Будущее христианства в Европе сейчас под угрозой — на это указывают нынешние социальные и демографические процессы.

— А нам-то, православным в России, зачем нужен этот союз? Может, лучше решать проблемы у себя дома, по мере их поступления?..

— На своей территории мы скоро столкнемся с теми же проблемами, что и христиане Запада. У нас сейчас происходит религиозное возрождение, но мне кажется, что эйфории по этому поводу быть не должно — это не будет продолжаться вечно. Российское общество становится все более похожим на западное, как и наш образ жизни, и потому мы не можем рассчитывать на то, что влияние Церкви будет всегда расти. В будущем мы столкнемся с усиливающимся безразличием к религии. Да, сегодня 70-80% россиян называют себя православными — но далеко не все они ходят в церковь.

Нам надо учиться у мусульман серьезному отношению к собственной религии.

Недавно швейцарский католический епископ Курт Кох сказал: «Мы должны бояться не сильного ислама, а слабого христианства». Очень правильные слова. Сила ислама заключается в том, что многие мусульмане относятся к своей религии серьезно, — воспринимают ее как то, что должно влиять на весь их образ жизни и образ мыслей. Если бы христиане так же относились к христианству, они были бы более сильными и духовно здоровыми людьми.

Март 2007 года

Алексей Чеботарев

«Фома»/Патриархия.ru

Все материалы с ключевыми словами